Обычное право бурят в монгольской правовой системе

Введение

Актуальность темы диссертации обусловлена кардинальными переменами, произошедшими за последние годы во всех областях жизни Российской Федерации. В ходе их осуществления перед государством встала сложная задача усовершенствования правовой системы, придания ей формы, которая отвечала бы современным потребностям. Опыт России свидетельствует, что разрешение этой задачи невозможно без учета интересов этнических групп, населяющих ее территорию, без принятия во внимание их традиций и обычаев, которые отражают реальную действительность их бытия. В первую очередь, это касается правовой сферы жизнедеятельности населения национальных регионов, где вполне адекватным выходом из сложившейся ситуации видится проведение политики правового плюрализма. Поэтому вполне объяснимо обращение к историческому опыту бурят, как одного из аборигенных народов Сибири, исследованию их обычного права. Особенно актуальны исследования такого рода в связи с принятием законов РФ «О гарантиях прав коренных малочисленных народов Российской Федерации» (от 30.04.1999 г. № 82-ФЗ),1 «Об общих принципах организации общин коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации» (от 20.07.2000 г. № 104-ФЗ),2 «О территориях традиционного природопользования коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации» (от 07.05.2001 г. № 49-ФЗ).3 В них закрепляются важнейшие положения об охране прав коренных малочисленных народов в соответствии с общепризнанными принципами международного права и международными договорами РФ и ст.ст. 69, 71 и 72 Конституции РФ4 об официальном признании обычаев данных народов как источника российского права, определении места их обычного права в правовой системе России.

Постепенный отход от этнокультурных ценностей, понижение жизненного уровня и отмечающееся разрушение бурятской семьи ставят перед государством задачу выработки наиболее приемлемой правовой политики, проводимой государством как на общероссийском, так и на региональном уровнях. Принимаемое государством законодательство обращено, как правило, к жителям городов и мегаполисов, основной же процент населения Бурятии составляют представители сельской местности, имеющие весьма слабое представление об основах правового регулирования. Определенным шагом в решении этой проблемы в какой-то степени может стать возрождение обычного права, возврат к истокам правового наследия, которое поможет установлению перспектив и поиску конкретных путей реформирования правовой системы, достижению соблюдения правовых норм гражданами и, в конечном итоге, формированию правовой культуры нации. Для коренного населения Бурятии обычное право во многом ближе и понятнее законов, устанавливаемых государством, поскольку оно коренится глубоко в правосознании людей и гармонично с особенностями национального мышления.

Обычное право бурят, регулирующее брачно-семейные, наследственные, имущественные, обязательственные, уголовные отношения, отражает характер взаимоотношений в бурятском обществе еще дореволюционного периода, и этот опыт может быть в определенной мере востребован и в современной России, что так же свидетельствует об актуальности избранной темы.

Разработанность проблемы; Исследования проблем обычного права начались еще в дореволюционные годы. Одним из первых ученых-юристов, обративших внимание на важность изучения обычного права России, был русский цивилист Д.И. Мейер. Он рассматривал обычное право как «юридическое положение, раскрывающееся в неоднократном и однообразном применении». По его мнению, обычай «могущественен в юридическом быту, что, пожалуй, выведет из употребления закон, направленный против его применения», но в то же время, он «не должен противоречить нравственности: общество не может признавать прав, несовместимых с доброй нравственностью... это условие заключается уже в том, что обычай не должен содержать в себе юридическое воззрение, которое и есть не что иное, как проявление нравственного закона в применении к общежитию».

Представители русской формально-юридической школы М.Ф. Владимирский-Буданов и А.Н.Филиппов предпринимали попытки сопоставить обычное право и официальное законодательство на различных этапах исторического развития государства.3 М.Ф.Владимирский-Буданов впервые определил свойства обычного права, к которым относил двойную (внутреннюю и внешнюю) обязательность, религиозное значение, традиционный и консервативный характер, но одновременно гибкость, способность изменяться вместе с жизнью.

Введение в научный оборот термина «обычное право» связано с именем основателя естественно-правовой школы в России социолога и историка права, профессора М.М.Ковалевского.5 Ему принадлежит заслуга рассмотрения на конкретных примерах этапов развития права, выявления значения обычая и основанного на нем обычного права в становлении нормативной системы ранних обществ.6 Ковалевский считал обычай частью национальной системы права и признавал за судами Российской империи

Публикуемые ниже документы, найденные среди дел Сибирского приказа, хранящихся в Государственном архиве феодально-крепостнической эпохи (Москва), представляют большой интерес.

Наиболее интересен первый из этих документов -- отписка енисейского воеводы Коробьина с изложением "скаски" балаганских бурят (булагатов) 1693 г. Эта "скаска" представляет собой, повидимому, самую раннюю из сохранившихся записей обычного права бурят, -- да и не только бурят: по другим народам Сибири до сих пор тоже не обнаружено подобного кодекса обычного права, восходящего к столь ранней эпохе, как XVII в.

Мы имеем в виду прежде всего центральную часть документа -- те 11 статей, которые содержат в себе нормы бурятского обычного права. Правда, последнее изложено в нашем тексте более чем кратко. Здесь говорится лишь о взысканиях, полагающихся за некоторые наиболее типичные правонарушения: убийство, увечье, насилие, воровство. На целый ряд других естественно возникающих вопросов, касающихся обычного права, наш документ не дает ответа. Однако уже того, что в нем содержится, достаточно, чтобы оценить его как важный исторический источник.

Точность данной записи заслуживает доверия. За это ручаются обстоятельства ее происхождения, изложенные в самом тексте: мы имеем дело с записью, сделанной царскими властями со слов "лутчих балаганских братцких мужиков", -- местной бурятской знати. Последняя была, конечно, заинтересована в том, чтобы при разборе в суде бурятских исков и конфликтов учитывались правовые традиции бурятского населения. Что касается царской администрации, то она в своей судебной практике вообще, как известно, считалась с нормами местного обычного права, хотя, конечно, и не считала их для себя обязательными. Во всяком случае она находила полезным познакомиться с тем, как “преже сего” вершились судебные дела туземцев. Значит, ни с бурятской стороны, ни со стороны русской администрации нет основания предполагать существенных искажений бурятского обычного права при его письменной передаче.

Хотя запись сделана в самом конце XVII в. (1693 г.), более чем через полвека после появления русских в Приангарье, и через 40 лет после постройки Балаганского острога, -- у нас нет причин подозревать наличие русского влияния в тех правовых формулировках, о которых идет речь. Против такого предположения говорит и самый текст документа (“изначалу по их иноземному извычаю бывало и по се время тако ж ведется”), и характер самих норм, не имеющих ничего общего с духом русского уголовного права XVII в.

В этом отношении очень интересно сравнить наш текст с другой, более поздней записью обычного права бурят как раз того же Балаганского района, -- с "Приговором" балаганских бурят 1818 г., опубликованным М. Н. Хангаловым ("Юридические обычаи бурят": см. "Этнографическое Обозрение", 1894, № 2). При первом же сравнении бросаются в глаза те глубокие изменения, которые произошли в общественной жизни балаганских бурят за протекшие 125 лет. Фиксированные в документе 1818 г. юридические нормы бурят, с широким применением телесных наказаний, лишения свободы и пр., явно выдают очень сильное влияние полуторавековой практики царского суда. Да и самый круг дел, входящих в юрисдикцию местных органов власти (бурятских старшин), сильно сузился: им остались подсудны лишь мелкие дела -- кражи, ссоры, незначительные тяжбы и пр., тогда как более серьезные преступления -- убийства, грабежи и другие важные уголовные дела -- уже давно перешли в ведение царского суда. Таким образом от самобытных бурятских правовых понятий и практики здесь осталось очень мало.

Тем большую ценность приобретает в наших глазах "скаска" бурят 1693 г., фиксирующая правовые нормы бурят в их нетронутом царской судебной практикой виде.

Откладывая до другого случая более подробный разбор данного памятника, я ограничусь здесь только самыми общими замечаниями по поводу него. Как мне кажется, этот документ проливает свет на нерешенный до сих пор вопрос о том, что представлял собой общественный строй северных бурят в эпоху царского завоевания? "Скаска" бурятских нойонов 1693 г. рисует нам картину общества переходного типа, еще много сохранившего от старого родового устройства, но уже идущего по пути классового развития. О родовой мести за убийство и обиду речи уже нет, месть заменена материальным возмещением: "анза" -- историческая параллель древнерусской виры и головщины, древнегерманского вергельда. Но, с другой стороны, едва ли случайно отсутствие в "скаске" указаний на роль в судопроизводстве "князцов" (о которых мы кое-что знаем из других источников). Если они и участвовали в разборе судебных дел, то во всяком случае "анза" взыскивалась, по всей видимости, не в пользу "князца", а в пользу потерпевшей стороны, -- и в этом сказывается чрезвычайно архаический характер данных правовых порядков.

Что касается классовой структуры общества, то единственная классовая градация, отраженная в нашем тексте, это деление на свободных и рабов, причем различие в правовом положении тех и других подчеркнуто чрезвычайно резко: если за убийство свободного, напр., платится "анза" в размере 66 голов скота (33 головы за убийство женщины), то за убийство "холопа" или "холопки" взимается только конь с седлом и уздой, или взыскивается покупная цена убитого. Ценность раба определяется его покупной ценой. За убийство или кражу, учиненную рабом, отвечает, собственно, не сам раб, а его хозяин, который должен "выдать головой" этого раба потерпевшему, но может и "окупить" его, уплатив следуемую "анзу".

Все это показывает, между прочим, что "холопи и холопки" нашего документа -- это именно рабы, а отнюдь не крепостные крестьяне. Это важно отметить потому, что о рабстве у бурят XVII в. мы вообще до сих пор имели лишь единичные и сомнительные указания.

С другой стороны, внутри свободного населения никаких правовых (сословных) градаций наш памятник не устанавливает, если только не считать неравноправия полов ("за женской пол вполы"). Нойонство и рядовые общинники еще имеют одинаковые права перед судом. Хотя этот наш вывод основан лишь на отрицательном свидетельстве ("silentium") источника, тем не менее он едва ли ошибочен: ведь наша "скаска" исходит именно от нойонов ("лутчих мужиков"), которые не преминули бы оговорить для себя привилегированное правовое положение, если бы только имели возможность опереться в этом на существовавшее обычное право. Если они этого не сделали, -- очевидно, в правовой практике они не нашли для этого данных. То же самое относится, кстати сказать, и к отсутствию упоминаний о судебных правах "князцов", о чем выше говорилось.

Словом, хотя наш документ оставляет без ответа целый ряд существенных вопросов, касающихся общественного строя бурят XVII в., однако историки, изучающие последний, едва ли отныне смогут игнорировать "скаску" 1693 г.

Значение нашего памятника, впрочем, выходит отчасти и за пределы вопросов бурятской истории. Данный кодекс обычного права ангарских бурят XVII в., несмотря на его скромные размеры, представляет собой известного рода аналогию "Русской Правды" (и западных так называемых варварских "правд"). По архаичности же своей, по чистоте от влияний чуждой высокоразвитой государственности он превосходит даже все известные "leges" германских и славянских племен, носящие на себе в той или иной мере отпечаток наслоений западно- или восточно-римского права.

Более близкую географически и хронологически аналогию нашему памятнику представляет известный кодекс права монголо-ойратских племен -- судебник Джунгарского Батур-хунтайчжи 1640 г. Этот судебник, который сам составляет своего рода степную варварскую "правду", отражает, однако, более высокую ступень общественного развития, чем "leges" германских племен второй половины первого тысячелетия н. э., а значит и подавно более высокую, чем наша "бурятская правда" 1693 г.

Вместе с отпиской Степана Коробьина, в том же столбце (Сиб. прик., ст. № 1214) сохранились также: докладная выписка, сделанная в Сибирском приказе на основании этой отписки (лл. 40--44); помета (резолюция) начальника приказа князя Репнина по этой выписке (л. 45); наконец, черновой отпуск грамоты, посланной енисейскому воеводе согласно этой помете и в ответ на его отписку (лл. 49--51). Основное содержание документа -- "скаска" бурятских "лутчих мужиков" -- повторяется дословно и в выписке и в грамоте. Поэтому мы печатаем текст выписки с пропуском части, совпадающей с содержанием отписки, и помету. Последняя характеризует отношение московских властей XVII в. к подобным юридическим казусам.

Остальные из публикуемых ниже документов интересны главным образом как дополнение к тому, что дает первый памятник. Показание иркутских служилых людей, сделанное в Москве в 1701 г., в связи с сыском об илимском воеводе Челищеве (см. Сиб. прик., кн. № 1292, л. 523), подтверждает господство среди бурятского населения принципа материального возмещения за всякого рода правонарушения. Здесь прямо подтверждается и то, что это возмещение шло в пользу потерпевшей стороны, -- точнее, потерпевшего рода. Это означает, что подобные дела решались между заинтересованными сторонами -- родами.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5