|
Однако
«игривой» основы подобной критики никто не в силах отменить - сколь бы серьезно
ни относились к себе самим ее адепты. И «ретрограды», по сути, бывают
совершенно правы, когда обрушиваются на «борцов за свободу» с обвинениями в
распущенности и пропаганде разврата - они интуитивно ощущают несовместимость
культурных пространств и пытаются отстоять право на эту несовместимость.
Обвинение в безнравственности (будь то Тимарх, Сократ, Алкивиад или Овидий),
конечно же, есть традиционное средство борьбы с политическим противником.
Однако оно было бы нелепо и невозможно с точки зрения сограждан (не хуже нашего
способных оценить политическую подоплеку), если бы речь не шла о недозволенном
пересечении символических границ - действительном или недобросовестно вменяемом
в вину, но тем не менее заслуживающем «серьезного» рассмотрения.
Европейские
либертены образца XVIII века сплошь были атеистами, рационалистами,
поклонниками той или иной разновидности «свободной любви» и - ярыми критиками
«прогнивших систем» с позиций свободы. Впрочем, они и сами не прочь были время
от времени встать в позу оскорбленной добродетели и заклеймить «распущенную
знать» (или чернь) - как это делал тот же Ретиф де ла Бретон, - старательно не
замечая тех культурных границ, которые для них самих были несущественны. Логика
проста до элементарного - министра застукали без штанов, значит, он такой же
развратник, как и я, и не имеет права выступать от лица Закона (Бога, Права,
Добродетели).
Одновременно,
XVIII, а вслед за ним XIX век есть эпоха окончательного становления
централизованных государств общенационального и над-национального масштаба, с
централизацией и профессионализацией государственных структур, с появлением
невиданных доселе финансовых возможностей - и так далее. Огромные массы
населения, непричастного доселе к радостям «свободного пересечения границ»,
понемногу получают к ним доступ - и порнография, как это ни парадоксально, дает
ключ к одной из элементарнейших и наиболее действенных в этом смысле
возможностей. И если в начале XIX века любовный роман и общедоступный театр
являют собой предельно возможную границу между «приличным» и «неприличным»,
если мужские костюмы Жорж Санд четко маркируют вовсе не ее гомоэротические
наклонности, но принадлежность к «свободной», «цыганской» (пэдика!) культуре,
то к концу века грань смещается: эротической темой в искусстве можно удивить
разве что провинциальных американцев, основой массовой зрелищной культуры
становятся оперетты, мюзик-холлы и кабаре и вид обнаженных (или обтянутых
панталонами) женских ног уже не являет собой порнографического откровения, но
всего лишь приятно щекочет нервы.
Отдельную
тему в этом отношении представляет собой европейская гомосексуальная культура и
связанные с ней феномены - вроде феномена дендизма образца первой половины века.
Помимо вполне естественной апелляции к «счастливым и свободным» древнегреческим
нравам, помимо заинтересованного вчитывания современных коннотаций в
теоретическое обоснование преимуществ «чисто мужской» любви в «Пире» Платона и
любования знаменитыми парами героев-любовников[xvii][17],
европейский гомосексуализм XIX - XX веков проходит забавнейшую эволюцию и в
целом, как культурный феномен, как стиль и способ жизни. XIX век являет собой в
этом плане картину классическую: джентльмены «старой школы» строжайшим образом
скрывают от посторонних свои сексуальные наклонности, «расслабляясь» только в узком
кругу[xviii][18]. Про двоих-троих
самых ярких денди XIX века, вроде «Бо» Браммела, известно только, что они
никогда не были женаты и вообще отличались женоненавистничеством[xix][19]. Зачастую о
гомосексуальных пристрастиях образцового викторианского джентльмена становится
известно только после публикации его частных бумаг в ХХ веке, как в случае с
Э.М. Форстером. На рубеже веков гомосексуальная культура уже пробует запреты на
прочность, находя выход в демонстративном постдендистском балансировании на
грани тогдашних приличий. Для кого-то, как для Оскара Уайльда, это
заканчивалось классическим (во всех смыслах) уголовным делом. Для кого-то, как
для Обри Бёрдсли, - всего лишь «публичным знанием»[xx][20]
- чего и добивались. В начале ХХ века гомосексуальные салоны множатся как грибы
во всех ведущих столицах мира – от Парижа и Лондона до Санкт-Петербурга. А
современная гомосексуальная культура настолько публична и неотъемлема от
шоу-бизнеса, что зачастую с ним ассоциируется.
И
- характерная картинка напоследок. Незадолго до начала Первой мировой войны на
одной из обычных воскресных вечеринок в доме у Джона Лейна[xxi][21]
гостьей была приехавшая ненадолго из Парижа Гертруда Стайн. Лейн собирался
издавать ее прозу: эта слегка мужеподобная американка уже успела завоевать в
«узких кругах» парижской богемы славу радикальной ниспровергательницы устоев и
как таковая была у Лейна вполне ко двору. Ключевым эпизодом «первого
знакомства» стал обычный для Лейна «пробный камень»: он увел Гертруду Стайн в
одну из дальних комнат и стал показывать ей рисунки Обри Бёрдсли. И дело здесь
было не только во вполне естественной гордости обладателя (Лейн не только
«открыл» Бёрдсли; незадолго до описываемых событий в его собственность перешли
все самые скандальные работы последнего, вышедшие в издательстве Л. Смитерса, в
том числе и опубликованная в 1896-м крошечным тиражом «не для общей продажи»
«Лисистрата»). «Игривые» рисунки гомосексуалиста Бёрдсли на сюжеты из XVIII
века или из античности, загримированной под шаловливый XVIII век, вероятнее всего,
должны были, по мысли Лейна, выполнить для авангардистки, лесбиянки и
держательницы крайне «левого» литературно-художественного салона Гертруды Стайн
роль своеобразного маркера, опознавательного знака «своей» территории - то есть
ту же самую роль, которую, предположительно, выполняла в VI - V веках до нашей
эры в Афинах тамошняя «ребяческая» традиция. Знак «перехода границы».
Сейчас
эта граница отодвинулась еще дальше - так далеко, что Ретифу де ла Бретону это
не привиделось бы даже в кошмарном сне. «Голяшками» сейчас уже никого не
удивишь, и для того, чтобы потребитель «почувствовал границу», ему предлагают
жесткое порно, где неотъемлемая от «педической» зоны свобода бесплодного
совокупления подсвечивается имманентной ей же позитивной маркированностью любого
насилия. В мягкой форме этот тандем (наряду с туристической и/или исторической
экзотикой[xxii][22]) составляет
неотъемлемую основу едва ли не всей современной культуры.
Так
где будем проводить границу порно?
Примечания
[xxiii][1] Канфар,
подписанный известным гончаром и вазописцем Никосфеном (на сей раз в качестве
гончара). Бостон, Музей изящных искусств, 95.61. Дар Э.П. Уоррена. Приведен в:
Boardman J. Athenian Red-figure Vases. Archaic Period (далее - ARVAP). L.,
1975. Fig. 99. Пользуясь случаем, хочу выразить искреннюю признательность сэру
Джону, во-первых, за написанные им прекрасные книги, а во-вторых, за
содержательные беседы, устные и письменные, и за искреннее желание помочь.
[xxiv][2]
Dover K.J. Greek Homosexuality. L., 1978. P. 16. (В оригинале автор передает
греческие слова латиницей; для достижения аналогичного эффекта «узнавания»,
«прямого прочтения» я счел возможным нарушить обе существующие традиции и
передавать их кириллицей. - В.М.)
[xxv][3] Ibid. Р. 17.
[xxvi][4] См. в этой связи
мою статью: Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и
эволюция статуса // НЛО. № 43. С. 347-393.
[xxvii][5] Совершенно,
кстати, необязательный в том случае, если пассивным партнером был юноша: если
судить по вазописи, то здесь наиболее распространенной позицией была
межбедерная передняя.
[xxviii][6]
Dover K.J. Op.cit. Р.187.
[xxix][7] Лондон, Британский музей, Е816, прорисовка Дж.Д.
Бизли (Beasley J.D. Attic Red-figure Vase-painters (далее – ARV). L., 1963. 315, 2).
[xxx][8] Boardman. ARVAP. P.
220.
[xxxi][9] Здесь вполне
уместно сказать пару слов относительно корней того явления, которое так
возмущает всех феминисток, без разбора «крутости» и пола: а именно отношения в
порнографически ориентированных визуальных (и любых других) текстах к женщине
как к вещи. «Сексплуатация», так сказать. Проблема в том, что, скажем, в
традиционной древнегреческой «игривой» культуре мальчик (то есть пассивный
партнер вообще) не должен был испытывать резко выраженного влечения к партнеру
активному. Эрастес ухаживал за пэдика, делал ему подарки, унижался и т.д. - и
это входило в правила тогдашнего любовного кодекса (и во многом было
позаимствовано из него более поздними, в том числе и современными). Но
эроменос, который сам идет навстречу «пожеланиям трудящихся» и, не приведи
господи, просит за это подарки, был гнусен и, более того, рисковал в будущем
лишиться гражданского статуса. Итак, за пэдика ухаживают, уламывают или
покупают его, но он при этом никакой личной заинтересованности, никаких
человеческих чувств выказывать не должен - или должен делать это весьма
умеренно. Поэтому на классических изображениях гомосексуального сношения
эрастес страстно припадает к груди возлюбленного, а тот равнодушно смотрит
вдаль или разглядывает подарок. Поэтому женщина, которая испытывает сексуальное
желание, есть предмет для неистощимых шуток, буквально переполняющих как
литературную традицию, так и «игривую» вазопись. Отсюда вывод. См. рис. 5, 6, 7
(рис. 5. Чаша работы Эпиктета. СПб., Эрмитаж, инв. № 14611, из Березани, ARV
75,60, прорисовка Бизли; рис. 6. Амфора работы так называемого Художника
Летящего Ангела, Paris, Petit Palais 307, из Капуи, ARVAP, 176; рис. 7. Кратер
работы так называемого «Художника Пана, Berlin, Staatliche Museen (Ost), инв. №
3206, из Этрурии, ARVAP 342).
[xxxii][10] Рис. 3. Чаша
работы так называемого Художника Брисеиды, Оксфорд, Ашмолеанский музей
1967.305, из Черветери (Boardman. ARVAP, 272); рис. 4. Чаша работы Дуриса,
Бостон, Музей изящных искусств, 1970. 233 (Boardman. ARVAP, 297).
[xxxiii][11] Присущая
«револьверной» модели «сезонность», то есть необходимость периодического
«переключения регистров», диктовала необходимость достаточно жесткой
календарной привязки такого рода переключений (автоматически порождая при этом
отдельные «темпоральные» коды - сезонные (весна, осень), суточные (сумерки,
ночь) и т.д.).
[xxxiv][12] Здесь
предлагается иное, принципиально отличное от бахтинского прочтение проблемы
карнавала и «низовой» культуры.
[xxxv][13] Как и стоящие на
границах садов фигуры Приапа с гипертрофированными членами. Насильственный
анальный секс (или действия, символически его замещающие) был обычным
наказанием за несанкционированное и злоумышленное пересечение границы (от
воровства в чужих садах до адюльтера). Символический смысл наказания заключался
исключительно в публичном, насильственном и радикальном «разжаловании»
нарушителя в более низкий социальный статус.
[xxxvi][14] Экономических,
демографических (улучшение качества жизни, «перепроизводство элит») и т.д.
[xxxvii][15] Гаспаров М.Л.
Поэзия Катулла // Гай Валерий Катулл Веронский. Книга стихотворений. М., 1986.
С. 155 – 207.
[xxxviii][16] Которая,
кстати, с точки зрения чисто возрастной далеко не всегда подпадала под это
определение: но для архаических культур возраст - понятие не столько временное,
сколько статусное.
[xxxix][17] Ахилл и Патрокл,
Эпаминонд и Асопих, Гармодий и Аристогитон и т.д. В первом случае важны общее
величие образов и сцена страданий Ахилла по убитому другу (у Гомера, кстати,
прямых указаний на гомосексуальный характер отношений между Ахиллом и Патроклом
нет - но зато есть богатая позднегреческая традиция, которая упорно настаивает
именно на таком прочтении этих отношений). Во втором - верность до последнего
вздоха. Третий еще того интереснее, поскольку он четко увязывает между собой
гомоэротизм и преданность «другу» со свободолюбием и тираноборчеством.
[xl][18] Который по своей
социально-стратовой сути удивительно схож с древнегреческими гетериями. Это
может быть «закрытый мужской клуб», а может быть и просто «дружеское»
объединение выпускников одной и той же закрытой частной школы.
[xli][19] Но самый стиль их
существования откровенно отсылает к античным образцам, что заставляет некоторых
современных исследователей дендизма переворачивать картину с ног на голову и
называть первым денди Алкивиада на том основании, что он также «аристократичен,
богат, элегантен, смел и наделен ораторским даром» (Feldman J. Gender on the
Divide. The Dandy in Modernist Literature. L., 1993. P. 3).
[xlii][20] 25 июля 1896 года
Бёрдсли пишет своему тогдашнему издателю Л. Смитерсу: «Вы заметили нелепую
ошибку, сделанную “Морнинг пост” при перечислении королевских свадебных
подарков?» - Леди Альстон: “Похищение локона” миссис Бердслей, ею самой
иллюстрированное». - Вы видите, как широко распространено сомнение в моем
поле». (цит. по: Евреинов Н. Обри Бердслей // Бердслей О. Рисунки. Проза. Стихи.
Афоризмы. Письма. Воспоминания и статьи о Бердслее. М., 1992. С. 273). Бёрдсли
откровенно кокетничает, привлекая внимание к немного рискованной (если учесть
обстоятельства) шутке леди Олстон. «Нелепая ошибка» здесь равноценна
возможности для Бориса Моисеева публично показать попку.
[xliii][21] Известный
английский издатель, достаточно часто бравшийся за весьма рискованные с точки
зрения общепринятых вкусов проекты. Одним из таких проектов, на котором,
собственно, Лейн и заработал славу издателя-первооткрывателя, был знаменитый
журнал «Желтая книга» (1894 - 1897), который «открыл» Обри Бёрдсли, Уолтера
Сикерта и Уилсона Стира, а из литераторов - Генри Джеймса, Эдмунда Госса,
Арнольда Беннетта, Герберта Уэллса и У.Б. Йейтса.
[xliv][22] То есть
экстраполяцией во времени или в пространстве, отрывающей потребителя от
«статусной» территории, от культурных зон, связанных с ответственностью и
«взрослостью».
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта
http://www.nlo.magazine.ru/
|
