Сочинение: Повесть Наши души блуждают по свету
Вадим Чирков
НАШИ ДУШИ БЛУЖДАЮТ ПО СВЕТУ
Душа – «бессмертное духовное существо,
одаренное разумом и волею». ВладимирДаль.
По давно
известным мне признакам я понял, что этот человек ищет собеседника. Худощавый,
рыжебородый, в джинсе (куртка наброшена на голые загорелые плечи), он осторожно
приглядывался ко всем, кого видел, выбирая... нет, не просто собеседника, а
скорее слушателя. Я же, слушатель от природы, слушатель, которого рассказчик
(тоже от природы) легко находит глазами даже в большой толпе, покорно стал
ждать, когда меня призовут к исполнению прямых моих обязанностей.
А
потенциальных слушателей было много здесь, на каменном мысу с обрывистыми
рыжими берегами, омываемом, по-моему, самой чистой и самой синей водой Черного
моря. Они и купались, и ныряли, и загорали, и бродили, полуголые, среди
развалин древнегреческого города, который две с половиной тысячи лет назад
возник на этом мысу и насчитывал около двух десятков столетий активной жизни.
Немудрено, что всякого, кто притрагивался к пепельно-серым камням древних
домов, знававших тепло людских тел и слышавших их голоса, охватывала
задумчивость.
Остатки стен
бывших домов были еще в прошлом веке «подняты» археологами из земли,
законсервированы сверху цементом и теперь давали представление о городе.
Раскопки и посильная реставрация развалин дорисовали картину. Обнаружились
разноцветные мозаики на полах ванных комнат, были подняты из земли и поставлены
на прежние места мраморные колонны базилик, собраны воедино осколки громадных
пифосов и амфор, в которых хранили раньше вино, масло и рыбу – предметы
торговли города, стоявшего на перекрестке морских дорог. В музее, в центре
мыса, были накоплены тысячи монет, найденных при раскопках, мраморные статуи с
прощальными текстами на древнегреческом, надгробные плиты, терракотовые
статуэтки, плоские светильники... Особое внимание привлекала плита 111 века до
нашей эры с клятвой жителей города на верность ему: «Клянусь Зевсом, Геей,
Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом и
землею, и укреплениями херсонеситов, я буду единомыслен относительно
благосостояния и свободы города и граждан и не предам ни Херсонеса, ни
Керкинитиды, ни Прекрасной гавани... другом я буду херсонесцам всегда...».
Море здесь
сияет той живой искрящейся синью, что притягивает взгляд, как чьи-то глаза. Оно
здесь гипнотически синего цвета, того энергично синего цвета, ощущая который
всегда жалеешь, что ты не живописец, - хотя и знаешь, что все равно не передашь
на холсте ни этой живой синевы, ни этого вспыхивания в ней искр солнца.
А прибойная
волна все выносит и выносит на галечный берег красно-глиняные черепки разбитых
давным-давно кувшинов и амфор, их осколками, должно быть, густо усеяно дно
вокруг мыса.
Кроме музея,
в центре полуострова стоят развалины собора, построенного в конце прошлого века
в честь святого Владимира, принявшего здесь, вместе с Русью первое крещение в
989 году. Собор был разрушен во Вторую Мировую. Крыша обвалена прямым
попаданием бомбы немалого размера, стены иссечены пулями и осколками до того,
что на них нет буквально живого места. Пулями же и осколками побита роспись
внутри храма, видная сквозь проемы узких высоких окон, украшенных гранитными
колоннками; через «Тайную Вечерю», написанную на всю стену, проходит широкая
трещина...
Здесь-то,
напротив собора, я снова увидел Рыжебородого.
Он сидел на
желтой, выжженной солнцем траве, по-турецки скрестив ноги, и рисовал на листе
ватмана Владимировский собор. Работа была профессиональной.
То, что
возникало на листе бумаги, тоже можно было назвать архитектурой. Но не
искусством строителя, как переводится с греческого это слово, а искусством...
разрушения. Это была... антиархитектура. Она поражала, кроме всего, силой и
свирепостью разрушителя. Здание храма, казалось, было обглодано чьей-то
страшной железной челюстью. И мне было понятно, почему художник зарисовывает
это – такого нельзя ни придумать, ни вообразить.
-Лицо войны?
– вырвалось у меня.
Он
обернулся.
-Похоже на
слепок с одного из ее дней. – Художник кивнул на храм. – Правда, чудовищно?
Вид
разгромленного собора посреди целых уже домиков музея неподалеку и полностью
восстановленного после войны города в самом деле нарушал строй мысли, сознание
не осиливало этой картины сразу, останавливалось перед загадкой разрушения. И
было непонятно, как убийство, свидетелем которого ты не был и ничего не знаешь
о мотивах, - но видишь изуродованный труп.
Художник
уложил лист ватмана в папку, встал и предложил:
-Хотите, я
покажу вам еще одну любопытную вещь?
Кажется, он
нашел того, кого искал. Я кивнул.
Мы обошли
собор со стороны колонн средневековой базилики, оказались перед задней,
северной его стеной, по которой поднималась ржавая пожарная лестница,
перебитая посредине взрывом снаряда. Снаряд (наш ли, немецкий ли) выбил в
толстой стене храма глубокую яму.
-Гляньте-ка
наверх, - мой провожатый показал пальцем под самый карниз.
Там, поверх
всего сумасшествия, оставленного на храме войной, кто-то, рискуя жинью на
перебитой снарядом, донельзя проржавевшей лестнице, написал краской: ПУСТЬ
БУДЕТ ВЕЧНА ЛЮБОВЬ!
-Черт знает
что! – произнес я единственное, на что в эту минуту был способен.
-Вот именно,
- подтвердил художник. – Но я уверен: такое можно увидеть только на этом мысу!
Я смотрел и
смотрел на надпись, задрав голову, и ничего не ответил, хотя о мысе думал
примерно так же.
Теперь время
рассказать о себе – мне на этот раз нужно представить будущего слушателя
художника и объяснить, почему он его (меня) выбрал.
Я пробыл на
этих берегах, в военно-морском городе, в границах которого находился и мыс с
древнегреческими развалинами, 4 года. Я оставил здесь, за высокими заборами и
колючими проволоками двух воинских частей, в их казармах на 120 человек, в
ротных строях, у береговых пушек и безрадостного тогда моря свою юность, ту
юность, которую мои друзья, оставшиеся на «гражданке», проводили, верно, ох
как иначе.
И я считал,
что этот город, море, берега, бухты кое-что мне задолжали – я много чего здесь,
повторю, потерял. И теперь, бродя по знакомым улицам, по берегу моря, вторично
– нет, заново! – открывая мыс, запоздало понимая, что все-все здесь неповторимо
красиво, я пытался получить с этой местности хоть какую-то отплату, на которую,
был уверен, имею полное право.
Вот какое у
меня сложилось отношение ко всему здесь, и когда незнакомый пока еще художник
произнес ключевую для меня фразу «такое можно увидеть только на этом мысу», я и
согласился с ним, насторожился и приготовился к своей главной роли – слушателя,
на этот раз очень внимательного. Мыс должен был чем-то со мною поделиться.
-Виктор, -
представился мне Рыжебородый и протянул руку. – Фамилия: Кубик. – Вы не против
кружки пива в эту пору?
Пиво
продавалось сразу за оградой музея, заведение находилось в одном домике с
продовольственным, невероятно бедным магазинчиком. Здесь стояли высокие
столики, пиво наверняка разбавляли, но было оно прохладное и после июньского
солнцепека очень «питкое» (удачный термин виноделов).
Отпивая
глоток за глотком, мы обменялись сведениями о городах, откуда приехали, о
профессиях – он художник, я журналист.
-Журналист?
– почему-то обрадовался Виктор. – тогда кому-то из нас повезло!
-Чем?
-Мне тем,
что меня поймут, а вам – интересным, на мой взгляд, материалом. – Он уже не
сомневался в распределении ролей Рассказчика и Слушателя. – Дело в том, что
здесь со мной происходят преудивительные вещи...
Кубик был,
как я уже сказал, рыжебород. Скорее, коричневобород. Чуть широкоскул, борода
логично удлиняла лицо, а бурые, как у медведя, с сединой уже волосы на голове
«работали» на все тот же правильный овал. Карие глаза взглядывали на
собеседника быстро, остро, что-то свое замечая и отмечая. Такие глаза бывают у
спортсменов единоборцев. Под левой бровью я нашел то, что искал, – белый
шрамик.
-Бокс? –
спросил я, указывая глазами на шрам.
-Кэмээс, -
ответил художник (кандидат в мастера спорта).
Я кивнул.
Мы заказали еще по кружке и поговорили о
своеобразной красоте небольшого этого полуострова, которая и определила много
веков назад его судьбу. Из далекой заморской Гераклеи в поисках удобного для
житья места приплыли сюда в пятом веке до нашей эры колонисты, заметили мыс и
удобную гавань за ним, поселились и со временем построили целый город, где дома
чуть не соприкасались друг с другом. Все хотели жить на этом мысу, но селились
здесь только богачи, землевладельцы, чьи загородные усадьбы начинались сразу за
городом, за его стенами и тянулись далеко, в степь. Там жили управлющие и рабы,
обрабатывающие хлебные поля, сады и, главное, виноградники.
Полис просуществовал две тысячи лет – много ли на
земле других с такой же долгой историей?
Дома
подходили к самому морю, иные стояли прямо над обрывом берега, во время штормов
брызги разбитых о рыжий ракушечник волн залетали во двор, а от ударов воды
звенела на полках посуда и раскачивались огоньки в глиняных светильниках...
Что за люди
жили здесь?
Разговор все
ближе и ближе подходил к тому, что было «преудивительными вещами», которыми
заинтриговал меня художник в самом начале знакомства, но оно все-таки было еще
слишком непрочным и не позволяло ему делиться сокровенным. Виктор предложил
назавтра понырять с маской и подводным ружьем, я обрадовался, потому что и сам
был подводным охотником. Мы договорились о времени и месте встречи, я
отправился домой, а художник вернулся к собору заканчивать рисунок.
ПОД ВОДОЙ
Из рыбы главным предметом подводной охоты были
здесь лобаны (крупная кефаль) и ерши. Бычки возле нашего мыса были слишком
напуганы многими ныряльщиками и слишком юрки, чтобы попасть под гарпун. На
лобанов же нужно сильное, далеко бьющее ружье, а наши, со слабой резиной,
годились только на ершей.
Ерши,
донная, страшнючего вида рыба с огромной пастью хищника и рядом длинных
ядовитых иголок на спине, никого не боялись и подпускали охотника на расстояние
выстрела. Однако заметить ерша было нелегко из-за маскировочного цвета чешуи, в
точности повторяющей цвет подводного, в лишайниках камня. Только опытный взгляд
находил притаившегося на дне разбойника.
Подходя к
восьми утра к условленному месту (местные мальчишки зовут его «Колбасой» или
«Двойным спуском» - за два направления при спуске, а «Колбасой» неизвестно за
что), я увидел художника у древней стены. Он сидел, прислонившись к ней спиной,
и рисовал что-то на листе ватмана (без бумаги в папке и набора карандашей он
здесь не ходил). Перед ним были другие древние стены – и только они – и море за
ними, но когда я заглянул в лист, то увидел на нем... лицо молодой
коротковолосой женщины.
-Откуда
взялась? – вместо приветствия спросил я.
-Приснилась,
- так же лаконично ответил Кубик. – Пока не ушло из памяти, рисую. Идите, я
скоро.
Спускаешься
сперва направо, держась за камни, потом налево. Еще приходится делать длинный
рискованный шаг через расщелину – и ты на скале, на три четверти лежащей в
воде. На середине ее покоится тяжелая, с тонну, каменюка, на которой обычно
кладется одежда ныряльщиков. Вода у скалы, на взгляд, плотна, ленива,
прозрачна... На дне видно качание водорослей и еще заметишь стайку рыбешек, копошащихся
возле дохлого краба, скинутого со скалы ночной волной.
Плавки,
ласты, маска, трубка, ружье в руках – вот наш наряд в тот день. Один за другим
мы уходили со скалы в воду, где там и сям, обросшие зеленой колышущейся бородой
водорослей, лежали темные, ноздреватые, разной величины камни, бывшие когда-то
частью мыса, но сорванные с него то временем, то штормовой волной. Стремглав,
серой тенью уносились от нас толстоспинные лобаны, юркали под камни бычки,
перед маской время от времени возникали стайки мальков. Мальков словно кто-то
вел на ниточках – так послушно они все вместе бросались из стороны в сторону.
Глаза
обшаривали дно, заглядывали под камни, если там было «пустое» пространство;
один из большущих камней, лежащих на дне, оказался куполом на трех опорах, я
заглянул под него, увидел свет с другой стороны, камень посредине и какую-то
рыбу-гиганта на нем. Воздуха для охоты мне не хватило, я вынырнул, вдохнул
поглубже и снова пошел в глубину. На камне под куполом возлежал, иначе не
скажешь, огромный царь-ерш, ерш великан. Он ничего не боялся – кто в каменных
его покоях мог посягнуть на жизнь, защищенную всем, чем только можно? Он даже
не шевельнулся, когда я заглянул под камень; трезубый гарпун вонзился в рыбий
бок, как торпеда в борт корабля.
-Ну, ты
даешь! – воскликнул Кубик, когда я подплыл к скале с грузом рыбины на гарпуне
(с этого момента, мы, охотники, перешли на «ты). – Это же кит, а не ерш!
Полукилограммовый
ерш был художником с гарпуна снят и помещен в одну из каменных ямок на скале,
наполненную водой, где уже плескалось с пяток других рыб.
После
ныряния мы отдыхали – отогревались и загорали, переворачиваясь, чтобы не
обуглиться под жестковатым крымским солнцем. Переговаривались односложно – уж
слишком было хорошо, чтобы еще и разбазаривать на слова идеальное состояние.
Перед глазами у каждого был подводный мир – темные громады камней, длинные
зеленые бороды водорослей, причудливая мозаика дна, разноцветные мелкие рыбки,
увильнувший от выстрела крупный ерш и мутная голубизна воды впереди тебя и над
тобой...
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7
|