Не получилось – и тогда оно стало вытягиваться, вытягиваться... и превратилось вдруг в красноглиняный кувшин - цвета как раз тех древних черепков, какие волна со дна выносила на берег.

Кувшин, наверняка полный... вода не выдержала его тяжести, и он, подогнув горизонт, стал проваливаться.

Теперь его ничем уже не спасти.

Раз-два-три – осталась только расписная, как у русского чайника, крышка.

И – нету солнца. Кануло в море, оставив над собой всплеск – догорающее, как костер, дрожащее сияние. Похожее, скорее всего, на корону.

-Свершилось, - произнес нужное слово Кубик.

Я осмотрелся. Все-все глядели туда, где только что исчезло светило. На корону, сиявшую над ним, ушедшим.

Сразу потянуло прохладой.

-Ну так вот, - сказал художник и я понял, что он продолжает начатый еще утром рассказ, - значит, теперешняя моя душа – некий энергетический неразрушимый (и неразрешимый пока) сгусток, таинственный комочек, субстанция, источник жизни – знала эти места, - Кубик повел рукой от колонн базилики вправо, пронес ее над морем до северного, через участок моря, далекого берега Северной бухты, увенчанного равелином, - и она рвется к этому мысу...

Рвется – и я пакую чемодан, покупаю билет на поезд, потом на теплоход и еду, стремлюсь сюда...

В голосе художника зазвучала та нотка исповедальности, которую я заметил еще утром; ей нельзя было мешать; я и не мешал.

-...чтобы ходить здесь, словно что-то давно потерянное ища, подбирать черепки на галечном берегу, прикладывать ладони к остаткам стен, как к жертвенникам... Принюхиваться к запахам, царящим на этом мысу, здесь всегда пахнет высушенными лекарственными травами – ты заметил это?

Однажды я поймал себя на мысли, и она уже не отпускала меня: что мне нужно – я должен! – пожить здесь примерно с год. Ну, месяца три хотя бы. На мысе, как ты видел, есть с десяток домов, кроме музея, там, наверно, можно снять комнату. Я жил бы здесь, ходил-бродил бы повсюду, и вся моя способность слышать, видеть, чувствовать, обострилась бы, настроилась бы на «волну» древнего города, источник которой бьется  где-то, может быть, в каменной толще, либо как клад таится в подвале нераскопанного еще дома. И, кто знает, вдруг я услышал бы то, что должен был услышать... Либо этот мыс выстроил бы мои мысли так, что я что-то, до сих пор не понятое, уразумел... А то однажды наградил бы меня воспоминанием, добытым из самых потаенных глубин памяти...

Кубик разлил остатки вина, оно было совсем уже теплым и терпкость его усилилась.

-Ты слушаешь?

Я кивнул.

-Сколько раз я ловил себя на том, что мне до стона, до боли хочется снова побыть среди пепельно-серых камней, за которыми гипнотически синеет море! Два этих цвета  меня преследовали: пепел и синь... Не оставить здесь ни одного не осмотренного места, не потроганного камня, увидеть и услышать все штормы, какие падут на этот берег, обойти после каждого галечные полосы, чтобы поглядеть на то, что вынесла со дна волна...

Темнело так быстро, как будто кто-то гасил свет с помощью реостата.

-Однажды я так и сделал...

Приехал сюда под осень, снял комнату. И где-то уже через полмесяца одинокого блуждания (ну конечно, я рисовал, сделал кучу этюдов, наметил пару картин...) мне приснился сон...

Кубик проверял взглядом, слушаю ли я, и только после этого продолжал.

-Я сижу в театре, в зале, где, кроме меня, всего несколько человек. Идет прогон спектакля, где я автор пьесы о древнегреческом городе. На сцене сидит, подогнув ноги, молодая женщина в черном одеянии, она окружена девятью светильниками, которые зажигает один за другим, и с каждым разговаривает, наклоняясь к нему:

-«Первый огонь я зажигаю тебе, владыка владык, Зевс, повелитель небес, Земли и богов. Смотри, твой светильник самый большой и самый красивый... А этот, второй, тебе, Дева, покровительница нашей земли, покровительница всех, кто живет на ней, и тех, кто плавает в море... Этот, третий, ласковый, - сердце матери моей, пусть бьется оно долго-долго... Вот огонь отца моего, и для него не пожалела я масла... Сына моего огонек, какой он трепетный, в нем розовый, желтый и голубой цвета, он такой нежный, что не обжигает даже моих губ... Вот огонь моего мужа, он загорелся сразу, сильный, прочный, ровный, пусть и дальше он будет крепок, мой муж, отец моего сына, пусть сын мужает при нем... Этот пусть светит отсюда, снизу, тем, кто наверху, далеко от нас – пусть души их, вознесшиеся высоко, пребывают в мире, пусть знают они, что здесь помнят их – пусть увидят, если смогут, крохотный этот огонек... Вот и мой загорелся – не сразу, робко... Какой ветерок колышет тебя, почему ты такой неспокойный, когда все остальные горят уже ровно? Ты даже готов погаснуть – не пугай меня, огонек, ну разгорайся же, разгорайся...

Женщина долго держит в руках девятый, незажженный светильник, держит, не говоря ни слова. И начинает все же едва слышным голосом:

-«Мой сокровенный, тайный мой огонек, который сейчас загорится и осветит мое сердце... От чьего светильника я затеплю тебя, чтобы никто не разгадал моей тайны... нет, никого не хочу тревожить, даже мертвых, уже не связанных земными законами... Я своим огнем дам тебе жизнь, – как быстро вспыхнул ты, огонек, будто заждался моей руки, как высоко поднялся, как колыхнулся и вздрогнул и словно бы наклонил на мгновение голову, увидев меня... 

Смотри, сколько огней вокруг, - а мне нужен еще один, особый, самый яркий, - ярче всех! – тебе я буду молиться теперь, тебе, девятый огонь!  С тобой буду разговаривать в тишине и одиночестве, у тебя просить совета; я знаю, ты ответишь мне, когда я приближу к тебе мои губы...

Гори, гори, огонек, пламя тайной моей любви – как тянешься ты к моему лицу, будто понимаешь мои слова, будто хочешь прикоснуться ко мне... Но ты ведь знаешь, что если прикоснешься, оставишь ожог, мне не будет от него больно, но его увидят другие...

Что мне делать с тобой, огонь, осветивший уже мое сердце, уже горящий во мне, - может быть, посильнее дунуть и загасить? Или дождаться, пока ты не зажжешь меня всю и не спалишь? Нет, нет, я не то говорю!

Вот о чем я хочу спросить тебя – ты не погаснешь вдруг?..»

Молодая женщина стояла уже на коленях, окруженная восемью светильниками и держа девятый, сокровенный, у самого лица обеими руками. Голос ее, и так еле слышный, перешел на шепот, огонек перед ней колыхался, словно отвечая ей.  В зале царила тишина, будто все присутствовали при настоящем молении, даже режиссер, все время переговаривающийся с актером, не занятым в спектакле, смолк и приложил палец к губам, призывая собеседника к молчанию. Женщина продолжала шептать, лицо режиссера напряглось – он перестал различать слова, - вот приподнялся и крикнул:

-Последнюю фразу громче!

Актриса послушалась.

Она отодвинула светильник, как бы для того, чтобы лучше разглядеть огонек, слепивший ей глаза, и произнесла требуемое:

-«А еще я хочу спросить тебя – о том, кого я жду: он вернется? Тогда я...» -  и все-таки перешла на шепот...

Кубик нашел под рукой нужный камешек и швырнул в воду.

-На этом мой сон кончился, сон-видение, его сменила другая сцена, к этой не имеющая отношения.

Но с той поры меня начала мучить загадка: ЧТО ЭТО БЫЛО? Просто сон? Или... знак? Знак, посланный моим городом? Или, может быть, это моя глубинная память, потревоженная моими собственными раскопками, показала одно из своих сокровищ? Показала и спрятала?

Я в самом деле это когда-то видел, или повар-сон сварил сию «кашу» из моей собственной «крупы»? И ПОЧЕМУ СЦЕНА?! В древнем городе, конечно, был театр – его раскопали полностью, он уходит от поверхности земли глубоко вниз. Может быть, я видел эту женщину в свое время на сцене, сидя среди других в каменном амфитеатре? Или скрытно подсмотрел моление огню в доме женщины? Подсмотрел, а уж после память превратила его в сценический эпизод?

И еще. Если, как показал мне сон, я автор этой пьесы, значит, мне хорошо известно ее содержание? Как же иначе? Ну а коль сон-драматург, верный обыкновению обращать всякую действительность в театр, так и сделал, то она, эта действительность, не прикрашенная драматургическими штучками, все равно существует, она во мне и я должен ее знать?

Должен знать...

Вдруг в каком-то своем воплощении я был влюблен...  в ту женщину, что молилась девятому огню, и она любила... нет, не меня, конечно, она любила мужчину, который жил в одном с нею городе в одно время с ней? А я, живущий в конце двадцатого века, связан с ним не только тем, что у нас общая кочевница-душа, но и еще чем-то – иначе почему именно я выбран объектом воздействия камней полуострова? Может быть, - чем черт не шутит! – мы с ним еще и похожи друг на друга как две капли воды? И потому моя безрассудная, но памятливая душа требует от меня действий и толкает, толкает к развалинам города?..

Мне захотелось обернуться к стенам дома, в котором пол был выложен мозаикой. А Кубик, повелительным взглядом вернув к себе мои глаза, продолжал:

-Но что, скажи на милость, дадут мне в конце концов эти пепельные от старости камни, как бы я к ним ни тянулся? Я ведь все равно не пересеку океана времени, который раскинулся между женщиной, зажигающей один за другим светильники, и мной! У меня нет такого корабля!

-Очень торжественно я говорю, - вдруг опомнился художник. – Ну, это всего на десять минут. Без этого ведь тоже человеку нельзя. Потерпишь?

Кубик должен был выговориться. Я это, слава богу (а может, богам), понимал. Рассказ его зрел на моих глазах. Я знал по себе, что значит дать рассказу состояться, что значит помочь ему – и молчанием, и вниманием, и кивком. А спугнуть его ничего не стоит. Такой, как этот. Без видимых опор.

Некоторые вещи нельзя заземлять – вот что главное.

Горизонт был уже невидим, но его обозначил семафором утонувший в темноте сторожевик – я его заприметил полчаса назад.

-Как я хочу знать, - Кубик тоже смотрел в сторону семафора, - что скрывается во мне, – а ведь наверняка скрывается! - но не поднимается пока со дна памяти наверх! Наверно, человек все же как колодец – в нем есть такая сокровенная глубина, что до нее добираться и добираться...

Понимаешь, - он повернулся ко мне, - скажу, скорее всего нелепость:  моментами мне кажется, что я люблю ту женщину, что зажгла девятый светильник, что я видел ее, знаю, вернее, знал!..

Сказанное художником требовало ответа, отклика просило, но у меня его пока не было. И все же один вопрос возник:

-Послушай... – Я был осторожен. – Та женщина, которую ты рисовал вчера, она откуда? Ты еще сказал: приснилась. Это не актриса со светильниками?

Кубик чуть помолчал.

-Она мне в самом деле привиделась. Но это был уже другой сон. Вернее, предыдущий. Вдруг налетела, уже под утро, властно перебила какую-то чепуху, что мне снилась, кажется даже, тряхнула за плечо. Что-то говорит, я не разберу, а лицо вижу как наяву. И как одета, вижу:  чудно. Она заметила, что я ее не понимаю, махнула рукой. Скорчила гримаску: ну и дубина, мол! И исчезла. Фыркнула вдобавок на прощание.

Молодая, юная даже, в кудряшках. Из тех, что любят гримасничать. Я сижу, трясу головой: что это было? Что за странный визит? Что за фокусы проделывает моя черепуля?.. Но главное – после дошло – я эту женщину никогда раньше не встречал! Но ведь так не бывает – чтобы сон показывал незнакомое лицо! А я его видел до того ясно, что и сейчас мог бы нарисовать.

Что она еще оставила – настроение. Того, грустного, какое бывает от несостоявшегося свидания. Я потом ходил как потерянный, пока не догадался сесть рисовать портрет ночной моей гостьи.

А следующий сон – театр, светильники и молодая женщина в черном среди них. Ее моление девятому огню. Вот и разберись...

Теперь моя очередь говорить, моя, слушателя. Я чуть расскажу, какой был тогда вечер. Было уже темно, высоко над нами чуть краснело одинокое узенькое облачко, оно гасло на глазах, как уголек прогоревшего костра. Слева и справа от нас чернел массив  мыса, слева был округлый холм, справа – силуэт монастырского колокола на берегу, в который русские монахи, сменившие греков, звонили в туман. За ним были рассыпаны живые огоньки города. В море время от времени вспыхивала морзянка военных кораблей. От города доносился гул. Ровный гул, сливший в себе моторы машин, музыку и людские голоса. А здесь плескала и даже позванивала прибойная волна, шурша перебираемой откатом галькой. Художник встал и подошел к самой воде. Наклонился...

-Иди сюда! – Он вытянул ко мне руки – они светились, словно Кубик окунул их в светящуюся краску.

-Море фосфорится! Ну, чудо! Смотри еще! – он набрал в пригоршни воды, облил ею руки от локтя вниз. Поднял, светящиеся, над собой. – Признайся, что я похож сейчас на святого!

Зрелище и впрямь походило на чудо.

-Пошли купаться! Нет, сначала я нырну, а ты посмотри!

Через минуту под водой плыл светящийся, как электрический фонарь, человек, а я глазел на него с берега.

Кубик был в своей стихии.

Кубик не назначил мне завтрашней встречи, и я понял, что он будет бродить среди развалин, может, рисовать. Я наутро снова был на скале, которая полюбилась мне с первого взгляда, нырял, бил ершей, подцепил даже одного бычка, понапрасну погонялся за лобаном, после загорал – в общем, прекрасно провел время, чуть поуменьшив дань этих берегов и этого моря передо мной.

КУБИК ТАМ

На следующий день я лежал после очередного долгого ныряния – разведывал новую подводную местность – и отогревался, когда кто-то плюхнулся рядом.

-А продолжение повести будет такое... – услышал я голос Кубика.

-Погоди. Может, сначала окунешься?

-Дело. – Художник послушно встал, разделся и без маски и ласт прыгнул со скалы. Прошел под водой наши традиционные двадцать метров, вынырнул, отфыркался и хорошим кролем примчал назад. Обдал меня холодными брызгами с рук и улегся. И без предисловия начал:

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7