«Эпоха 1830-х гг.» вызревала в недрах предшествующей, и симптомы надвигающегося перелома сказывались иной раз в частных эпизодах истории пушкинского круга. Одним из них был конфликт между «старшим» и «младшим» поколениями дельвиговского кружка: Дельвигом (отчасти с поддерживавшим его Пушкиным), с одной стороны, и Подолинским и Розеном — с другой; последние, обиженные строгими разборами своих сочинений (принадлежащими Дельвигу), оба покидают «Литературную газету». Принципиальный смысл выступлений Дельвига заключался в борьбе против эпигонства, появление которого — симптом умирания литературных школ и направлений. В письме Плетневу около 14 апреля 1831 г. Пушкин определял поэзию Деларю и Подолинского как «искусство» при отсутствии «творчества» (Пушкин, XIV, 162); почти в то же время Дельвиг иронически писал о «гладких» стихах Подолинского, сочиняемых с большой «легкостью» (письмо Баратынскому от марта 1829 г.: Дельвиг А.А. Сочинения. Л., 1986. С. 335; рецензии на «Нищего» Подолинского — там же. С. 225—229). Как Пушкин, так и Дельвиг сознавали опасность воспроизведения готовых поэтических моделей, созданных Пушкиным; сам Пушкин явно тяготел к поэтам, «непохожим» на него самого.

Эта непохожесть, однако, с точки зрения Пушкина, не должна была простираться до разрушения основ утверждаемой им эстетической системы. В «Борском» и «Нищем» Подолинского сказывалось воздействие «неистовой словесности»: отказ от логики характеров и перенесение центра тяжести на драматизм конфликта и сцены — характерная тенденция в развитии байронической поэмы 1830-х гг., где ослаблялись сюжетные мотивировки и возрастала роль случайности. Поэма такого типа посягала на принцип «истины страстей» и «правдоподобия чувствований», который Пушкин сформулировал по отношению к драме, но распространял и на другие формы сюжетного повествования. В области поэтического языка формирующаяся поэзия 1830-х гг. руководствовалась теми же установками на экспрессию; в поисках эмоциональной напряженности она утрачивала логическую точность слова, создавая впечатление непосредственного лирического самовыражения (см. об этом: Эйхенбаум, 1924). Эта экспансия «неистовой» поэтики в целом для Пушкина была неприемлемой; отчасти в полемике с ней Пушкин в начале 1830-х гг. начинает воскрешать враждебные ей и, казалось бы, уже ушедшие в прошлое литературные образцы: послание в александрийских стихах, ориентированное на Вольтера и Буало («К вельможе», «Французских рифмачей суровый судия», 1833), «справедливую повесть» 1810-х гг. («Повести Белкина»), активизируя их художественные потенции. Этот подчеркнутый традиционализм был направлен и против «разрушителей традиции», среди которых Пушкин числил, в частности, Полевого. При всем том он продолжает с интересом следить за позитивными достижениями французской «неистовой школы» (Гюго, Жанен), отношение к которой отнюдь не покрывается определениями «отрицание» или «отторжение». Как и ранее, он выделяет продуктивные начала даже в чуждом ему явлении. Этой многомерностью отмечены его оценки типичных представителей поэзии 1830-х гг.: Н.В. Кукольника (Е.А. Драшусова передает его слова: «жар не поэзии, а лихорадки». — Русский вестник. 1881. № 9. С. 152), В.Г. Бенедиктова, с энтузиазмом принятого его близким окружением (последняя проблема была всесторонне исследована Л.Я. Гинзбург — Гинзбург, 1936); с другой стороны, его отношение к поэзии В.Г. Теплякова, в которой обнаруживаются те же тенденции, оказывается двойственным: «блеск и энергия» дают Теплякову, по мнению Пушкина, право на «почетное место между нашими поэтами», но «сила выражения» переходит у него часто в «надутость», а «яркость описания» затемняется «неточностью» (Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова. 1836. — Пушкин, XII, 82—91). Эта сложность взаимоотношений с «поэтами 1830-х годов» должна учитываться при анализах восприятия Пушкина последующей поэтической традицией, в частности Лермонтовым.

Близкие процессы идут в творчестве Пушкина-прозаика, определяя место его повестей в эволюции русских прозаических жанров.

В 1822 г. в заметке <«О прозе»> Пушкин провозглашал «точность и краткость» первыми достоинствами этого рода литературы. Проза «требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат» (Пушкин, XI, 19). Декларация содержала внутреннюю полемику: она была направлена против перифрастической лирической прозы эпигонов Карамзина; самого Карамзина Пушкин считал лучшим русским прозаиком, но в относительном смысле, имея в виду неразработанность языка русской прозы в целом. В 1831 г. в связи с переводом «Адольфа» Б. Констана, сделанным Вяземским, Пушкин ставит проблему создания «метафизического языка» прозы, пригодного для выражения философских понятий и анализа тончайших оттенков психической жизни. В «Повестях Белкина» он впервые выступил в печати с законченным опытом прозаического повествования, основанного на принципах «точности и краткости» и отмеченного тем же ретроспективизмом, о котором шла речь выше: Пушкин обратился в них к тривиальным сюжетам журнальной литературы 1810—1820-х гг., активизировав их художественные потенции. Новаторство не было понято; Ф. Булгарин, претендовавший на одно из первенствующих мест в этой области, ставил в вину «Повестям Белкина» как раз архаичность фабулы. На протяжении 1830-х гг. Пушкин несколько раз начинает писать в жанре светской повести, исторического романа и т.д.; некоторые из этих замыслов прямо соотнесены с проблематикой и даже сюжетами современных романов (ср. «Рославлев» (1831), ориентированный на роман М.Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году»). Все эти замыслы остаются нереализованными; однако Пушкин продолжает внимательно следить за новинками оригинальной русской прозы, в особенности в жанре исторического романа (Загоскин, И.И. Лажечников); его собственные интенсивные занятия историей поддерживают этот интерес. Уже в это время определяется его преимущественное внимание к документальной, мемуарной, очерковой прозе — историческим очеркам А.О. Корниловича, историко-этнографическим — А.П. Крюкова, использованным им в «Арапе Петра Великого» и в «Капитанской дочке».

Все эти тенденции проявились в полной мере в журнале «Современник» (1836), в котором Пушкин сделал последнюю попытку объединить свой круг писателей и утвердить свою программу в сложной литературно-общественной ситуации 1830-х гг.

К середине 1830-х гг. существовали три журнала, вокруг которых концентрировались основные литературные силы. Одним из них был московский «Телескоп» (1831—1836) с приложением — газетой «Молва», издававшийся Н.И. Надеждиным; другим — «Московский наблюдатель» (1835—1837) В.П. Андросова, в последние свои два года (1838—1839) выходивший под негласной редакцией В.Г. Белинского. Временный журнальный союз Пушкина с первым из них (Пушкин напечатал в «Телескопе» стихотворение «Герой» и две полемические статьи против Греча и Булгарина под псевдонимом-маской «Феофилакт Косичкин») не привел к сближению; после 1831 г. Пушкин не печатается у Надеждина. Сложнее складывались его отношения с «Московским наблюдателем», вокруг которого сгруппировались прежние участники «Московского вестника» и близкие к ним литераторы. Основной критической силой журнала был С.П. Шевырев; в нем участвовали М.П. Погодин, Е.А. Баратынский, В.Ф. Одоевский, Н.Ф. Павлов, П.М. Языков, А.С. Хомяков, А.И. Тургенев; деятельное участие в обсуждении его программы принял Н.В. Гоголь. И у Пушкина, и в редакции нового журнала возникали планы совместного издания. Пушкин напечатал здесь «Тучу» и «На выздоровление Лукулла» (памфлет против С.С. Уварова) и внимательно следил за направлением его деятельности, — однако, чем дальше, тем больше обнаруживалась его неудовлетворенность как организацией издания, так, по-видимому, и его эстетической программой. С первых же своих книжек «Московский наблюдатель» начал борьбу с «торговой словесностью», основным оплотом которой считал петербургскую «Библиотеку для чтения» (статья Шевырева «Словесность и торговля»); своего рода поэтической декларацией его стало стихотворение Баратынского «Последний поэт» с романтической концепцией «железного века», губящего искусство. Эти постулаты оживленно обсуждаются в петербургском окружении Пушкина; и Пушкин, и Гоголь склонны признавать историческую неизбежность превращения в товар продуктов литературного творчества и делать предметом критического анализа лишь эстетическое качество «товара». Еще в «Разговоре книгопродавца с поэтом» Пушкин создал формулу профессионализирующейся литературы: «Не продается вдохновенье, / Но можно рукопись продать». Борьба против «массовой культуры» Булгарина была для Пушкина именно борьбой против продажи «вдохновения», а не «рукописи»: и в 1830 г., и позднее он считал, что «торговое» «направление» литературы есть «обыкновенное» (Пушкин, XIV, 253, письмо А.Х. Бенкендорфу от июля—августа 1830 г.). Это принципиальное расхождение по одному из центральных вопросов социологии литературы не мешало, однако, Пушкину в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» заявить о своем решительном предпочтении московских литераторов литераторам петербургским, которые «по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики». «Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский» (Пушкин, XI, 247—248). Вслед за тем Пушкин называет имена основных деятелей «Московского наблюдателя» — Шевырева, Погодина, И. Киреевского. При всем том уже в мае 1836 г., во время последнего своего визита в Москву, Пушкин пишет жене: «С литературой московскою кокетничаю, как умею; но Наблюдатели меня не жалуют» (П. Письма посл. лет. С. 139); вернувшись в Петербург, он посылает своему другу П.В. Нащокину экземпляр «Современника» с просьбой передать В.Г. Белинскому «тихонько от Наблюдателей» вместе с сожалением, «что с ним не успел увидеться» (там же. С. 142).

Все эти разрозненные фактические данные обозначают проблему чрезвычайной сложности и явно недостаточно разработанную. История, внутриредакционные взаимоотношения, эстетическая и полемическая позиция, эволюция «Московского наблюдателя» изучены очень мало; между тем уже шестидесятилетней давности работа Н.И. Мордовченко (Мордовченко, 1936) показывает, что такое изучение абсолютно необходимо для уяснения существенных моментов в истории ближайшего пушкинского круга; без него многое остается непонятным и в позиции самого Пушкина — издателя «Современника». Значительно лучше обследована едва наметившаяся и неосуществившаяся связь Пушкина с Белинским, к этому времени заявившим себя противником «наблюдателей». В «Письме к издателю» в 3-м томе «Современника» (с подп. А.Б.) Пушкин упомянул о нем как о «таланте, подающем большую надежду». «Если бы с независимостию мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного» (Пушкин, XII, 97). (Обзор работ по этой проблеме см.: П. Итоги. С. 36—49; здесь же — и о взглядах Белинского на творчество Пушкина в 1840-е гг.; также: Оксман, 1950.)

История отношений Пушкина с третьим крупным журналом 1830-х гг. — «Библиотекой для чтения» — более кратковременна и менее сложна. Журнал был основан в 1834 г. О.И. Сенковским и книгопродавцем А.Ф. Смирдиным. Вся его литературная политика единовластно определялась Сенковским.

«Библиотека для чтения» была выдающимся феноменом русской журналистики, и сам Сенковский был далеко не ординарной фигурой. Крупный востоковед и практический знаток Востока, лингвист-полиглот, энциклопедически образованный историк, этнограф, музыковед, не чуждый точным и естественным наукам, он начал свою деятельность в Польше. Освоив русский язык уже в зрелом возрасте, он за несколько лет выдвинулся в первые ряды русских писателей. «Библиотеку для чтения» он сделал образцовым журнальным предприятием, обеспечив ей широкую читательскую аудиторию и добившись безукоризненной точности выхода книжек. Коммерческая респектабельность поддерживалась и высоким авторским гонораром. Сенковский сумел привлечь в «Библиотеку для чтения» лучшие авторские силы: Жуковского, Давыдова, И.И. Козлова — и Пушкина, поместившего здесь «Пиковую даму», отрывок из «Медного всадника», «Песни западных славян», сказки и др. Сотрудничество это, однако, было недолгим: известные литераторы начинают покидать журнал Сенковского, не желая мириться с редакторской диктатурой, которую он обосновывал как принципиальную позицию: Сенковский изменял и дописывал авторские тексты, контаминировал их по своему произволу и т.п. Другой причиной своего рода изоляции Сенковского была его критическая позиция, подчеркнуто субъективная, включавшая ироническую игру с читателем; фельетонный тон критических обозрений «Барона Брамбеуса» (литературная маска, созданная Сенковским) нередко — и не без оснований — воспринимался как неуважение к литературе, приносимой в жертву невзыскательным читательским вкусам; журнал рассматривался противниками как явление «массовой культуры», «коммерческой словесности». Такая характеристика, отчасти справедливая, нуждается в то же время в серьезных уточнениях. Парадоксальное остроумие Сенковского-критика, иногда опускавшегося до журнального шутовства, не исключало, а лишь вуалировало позитивную систему его эстетических ориентаций. Так, резко оценив литературные опыты Гоголя и объявив писателя талантливым, но непритязательным юмористом, Сенковский одним из немногих дал восторженный отзыв о пушкинской прозе, усмотрев в ней начало нового этапа русской прозы в целом (письмо Пушкину от января — первой половины февраля 1834 г. — Пушкин, XV, 109—111). Деятельность Сенковского, как и литературный материал «Библиотеки для чтения», исследованы мало, отчасти из-за негативной репутации его, сложившейся в русской историографии; единственной монографической работой о нем на русском языке, освещающей также эволюцию отношения его к Пушкину, остается книга В.А. Каверина (Каверин, 1929; 2-е изд. — 1966), основанная на большом и тщательно проанализированном материале (см. также: Pedrotti, 1965, и общие очерки о «Библиотеке для чтения» Л.Я. Гинзбург и В.Д. Морозова (Очерки, 1950; Морозов, 1979)).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7